(простая и грустная деревенская история)
Утро выдалось ясным, ядреным, чистым, без ветра, с легким осенним морозцем, такие бывают в конце сентября. Из некоторых печных труб валил высокий сероватый дым. Вся деревня пробудилась, оживилась и хлопотала. Вдали мычали коровы уходящего стада, во дворах лаяли собаки, горланили петухи, и бабы обсуждали события и новости деревенской жизни. На полевом стане дружно трещали пускатели, с трудом заводя двигатели гусеничных тракторов и «Беларусей», поднимая высоко в небо круглые завитушки и кольца серо-голубого дыма. Звонко, отчетливо и ритмично из кузницы раздается звук молота. Это Сергей Егоров, деревенский кузнец, что-то в срочном порядке хлопотал, устраняя и налаживая поломки всего колхозного хозяйства.
Из деревенских мальчишек каждый мечтал в его кузне прикоснуться к клещам, молоткам, подергать за ручку на цепи, раздувая меха, вдувая со страшной силой напор воздуха, разжечь горн, где лежали раскаленные до красна всякие железки, что-то подать, исполняя все просьбы кузнеца, тем самым ощутить и осознать свою большую причастность к важному делу, чтобы потом спокойно, горделиво, с особой важностью и заносчивостью перед другими пацанами просто сказать: «Да, был в кузнице, помог Сергею, делали подковы. Скоро зима. Лошадей-то надо подковывать… А то беда!»
Приходил такой помощник-кузнец до неузнаваемости весь черный, в саже, пропитанный запахом каленого железа, горелого масла, дыма и еще чего-то, что только свойственно духу кузнецы.
Домашний нравоучительный скандал вперемежку со звонкими шлепками со стороны матери переносили покорно и мужественно. Не плакали. А через дня три все повторялось.
Коля, получив от своей матери очередную порцию наказов, как вести себя в школе: бояться учительницу, во всем слушаться и повиноваться, – отправился в школу.
Мать с любовью положила кусок чувашского пирога, завернутого в газету, с краю, чтобы нe замаслить тетрадки. Пирог был горячим, из ржаной муки, с картошкой и луком.
Марья хоть и была очень бедной, но не взяла от соседки куриные кишки, считая это насмешкой над ней, над ее бедностью. Много она что-то еще говорила на своем чувашском языке, внушая безропотную покорность, но он уже мало слушал, а думал только о том, как пойдет горделиво по всей деревне, встретит друзей. Карманы были полны всякими необходимыми вещицами. Гвозди, крючки, кусок цепочки, стальная трубка и многое другое, что могло вызвать зависть и удивление. Дом стоял на самом краю большой и длинной деревни.
Колька Захаров уже поджидал друга.
Проходя мимо Орловых, оба первоклассника с некоторым превосходством, каким-то зазнайством шагали и громко озабоченно разговаривали между собой.
– Привет, малышня!
Вовка Орлов с Генкой Егоровым разинув рты взирали на своих старших друзей. Вовка Орлов с большими лучистыми глазами, стриженый овечьими ножницами рубцами, впрочем как и многие, от всего чистого сердца улыбался своей добродушной улыбкой во весь рот, показывая прореху недостающих трех молочных зубов. Он так и остался на всю жизнь чистым и справедливым – истинным патриотом России, патриотом своей деревни, любителем коней, лугов, полей и перелесков.
В классе было холодновато. Раздевались за теплым подтопком. Тетя Нюра, школьная техничка, скупилась на дрова. Берегла, чтобы хватило до весны. Она любила и знала всех детей, в большинстве жили бедновато, как и она сама.
Тетя Нюра осталась без мужа и воспитывала троих детей. Умер он после войны, не перенес ранения.
За дверью по длинному коридору раздались громкие звуки каблуков. Это были шаги нашей первой учительницы Валентины Михайловны. Звуки настолько были знакомы и воспринимались с трепетом и страхом. Дверь резко распахнулась, вот она, наша Валентина Михайловна, высокая, худощавая, стройная, красивая. Волосы уложены аккуратно, высокий лоб, красивые большие карие глаза. Одета как всегда, в строгое темно-синее приталенное платье с белым кружевным воротничком. Ну, а запах исходил от нее просто божественный, тонкий приятный и непонятный.
Весь класс стоял на ногах, стараясь не моргать, словно по команде «Смирно!». Пройдя твердым шагом к учительскому столу, обдувая запахом духов, разложила стопки тетрадей, журнал, линейку и еще чего-то, окинув строгим взглядом стоящих учеников, приказала сесть. Задумалась, а потом повела речь:.
– Так, вот что я вам скажу… на сегодняшний день партия и правительство, борясь за чистоту нравов, совместно с роно и Министерством образования, требует искоренить из ума всякие религиозные проявления. На днях в Кудеихе снесли купол у церкви и сделали клуб – народу весело и хорошо. А вы поддаетесь вашим безграмотным родителям, глупым, отжившим свой век старым и дряхлым бабушкам, всяким предрассудкам, это безобразие, позор, это преступление, это… Ну, и понесла совсем не понятное для нас словесное нагромождение каких-то терминов.
Лицо нашей красивой учительницы исказилось, побагровело, глаза округлились, стали страшными и неузнаваемыми. Встав из-за стола, резким движением откинув стул, она подошла к первой парте.
– Егоров, встать! Выйди и встань перед классом!
Внешний вид невысокого тщедушного мальчика, постриженного наголо овечьими ножницами матерью или соседкой, вызывал сострадание и жалость. В серой рубашонке из домотканого полотна, без ворота, с пуговицами разного калибра и цвета, подпоясанной узким ремешком, вышел и встал, низко опустив голову. На его большом сером лице был только трепет перед неизвестностью. Что сейчас его ждет? В чем его вина? Что он натворил? Животный страх подавленного ребенка из большой и очень бедной семьи кузнеца был отрешенный от всего действительного, происходящего. Грубо сдернув домотканую рубашку-косоворотку, которая еще и не сразу поддавалась из-за туго застегнутого ремешка и крепко пришитых пуговиц, но от резких движений властных рук оторванные «с мясом» пуговицы покатились по классу.
– Вот посмотрите, полюбуйтесь! Это советский школьник, будущий октябренок, ты понимаешь, что на тебе висит? Баран ты стриженый! Ты понимаешь, что это такое?
Обнаженное тщедушное тельце щуплого мальчика с крестом на шее покрылось мурашками, гусиной кожей, будто осыпанное серой ржаной мукой, было выражением беззащитности, унижения, покорности и страха.
Властными руками учителя был сорван крестик и резко брошен в дальний угол на пол, за школьную доску, стоявшую перед классом на высоких стойках. Коля стоял в одних штанишках, подпоясанных супоньевой веревочкой, на лбу выступил крупный пот, в глазах стояли слезы. Лицо его скривилось, что вызывало сочувствие, жалость и стыд за него, за себя, за учительницу. Класс, торжествуя и чувствуя свое превосходство, как будто уличив его в каком-то страшном поступке, ликовал. Это уже была мерзкая, оголтелая, неуправляемая толпа детишек, жаждущая расправы. Часть класса сидела «тише воды, ниже травы», робко опустив от страха свои детские головки, боясь поднять глаза на торжествующую учительницу. А бояться было чему, ведь на их тонких детских шеях тоже висели крестики, заботливо повешенные бабушкой или материнской рукой, нежно любящей своего дитя.
Опустившись на колени, Коля пополз под классную доску, слезы рекой текли из глаз, оставляя крупные капли на крашеном полу. Кирзовые сапоги, купленные на вырост, слетели с ног, показав всему классу дырявые штопаные носки.
Он искал, растопырев свои детские ладони в цыпках, не видя ничего, упорно ползал по полу. Только бы найти – вот что было в его детском сознании.
Прозвенел звонок. Все ринулись в коридор, толкая Колю, строили рожи, давали обидные щелчки, обзывали, смеялись над ним. Коля стоял покорно, трагически и печально, с твердо сжатым кулаком, из которого выглядывал серый шнурок из суровой нитки. На следующем уроке Коли не было, его тетя Нюра тихонько и заботливо отвела домой.
Коля отсутствовал в школе целый месяц. Он долго и тихо лежал на печи, мало ел, мало говорил, и что было в его детской голове, мы не знаем. Говорили, что будто у него от пережитого отнялись ноги. На улицу он не ходил.
Слухи, слухи в деревне разные и противоречивые. Это деревня. Как много в этой сельской жизни веселья, душевного и искреннего сопереживания, трагизма, горя, вражды, сплетен, зависти, насмешек, угроз, мстительности, злорадства, обмана и всего порочного, на что способен человек.
А ведь только прошло пятнадцать лет, как кончилась война, опалив сердца и души всех нас одним невосполнимым большим горем. Особенно ярко это проявилось в сельской жизни, в деревне. В деревне все на виду. В те годы фронтовики орденов не носили. Не принято, стеснялись, хоть многие хромали на деревянных протезах и косы настраивали под свои израненные руки.
Много полегло деревенских, оставив детей сиротами, а молодых жен – вдовами.
Коля пришел в школу только через месяц. Он тихо вошел в класс, сел на свое место, место за партой у него было в первом ряду ввиду малого роста. На уроке очень тихо из своей кирзовой сумки он достал сверток из черной материи, наверное, материнского платка, в каждом доме хранившегося на всякий скорбный случай. Коля развязал узелок и показал содержимое Мишке Макарову. После звонка Мишка Макаров позвал всех: «Идите скорее, идите и смотрите, что у Кольки!»
Все пацаны и девчонки, наваливаясь и толкая бесцеремонно друг друга руками, локтями, стараясь пролезть в самую середину, разглядывали молча, с широко раскрытыми глазами сокровища Кольки Егорова, аккуратно разложенные во всю парту на материнском платке. Награды, заслуги перед Родиной его отца, Сергея Ивановича, сельского кузнеца-разведчика, предстали перед глазами юнцов. Ордена горели ярко, как солнце, пылали, как сердца молодых односельчан, отдавших жизнь за всех, за нас. Среди наград были три ордена Славы, три ордена Красной Звезды, орден Великой Отечественной войны, медали за храбрость и отвагу, за оборону многих советских городов и освобождение Вены, Польши, Берлина и всех народов Европы.
Коля тихо сказал: «Это еще не все, дома много осталось, просто тяжело нести».
Валентина Михайловна, не сумев побороть педагогическое, а может просто женское любопытство, через головы детской толпы взглянула, что принес Коля. Увидев, она тихо отошла к окну, о чем-то задумалась... Все лицо стало пунцовым, может, от стыда, может, укора судьбы. Не знаю... Учительница была подавлена, повержена и растеряна, на глаза накатились слезы. Слезы стыда, слезы горечи за свой далеко не педагогический поступок.
Колин отец, деревенский кузнец, тихий стеснительный человек небольшого роста, малоразговорчивый, но добрый к малышне, пацанам, был незаменимым мастером всей деревни, бескорыстным, добрым человеком. Это он, разведчик, брал и доставлял живых пленных, «языков», немецких солдат, важных офицеров, генералов, внося неоценимый вклад в исход операции по разгрому фашистских войск. Более тридцати фашистов перетаскал на себе Сергей Егоров. Был он небольшого роста, но кто видел его раздетым, поражался от увиденной красоты и мощи обнаженного тела. У него были свои, только ему ведомые отточенные до совершенства приемы захвата врага, не подводившие ни одного раза.
Коля прожил чуть более пятидесяти лет, работал шофером. Умер очень тихо. Когда ж в его жизни был звездный час? Не знаю....
Это был мой преданный друг детства. Накануне нашего отъезда с Суходола Коля пришел прощаться. Крепкий подросток с густыми черными бровями, нежно-печальными глазами и бархатным низким голосом.
– Тетя Надя, Вы не расстраивайтесь, все будет хорошо, мы еще увидимся....
А мать угощала его всем, что было дорого в доме. Угощала от всего большого материнского сердца, как самого дорогого гостя.
– Коля, дорогой ты наш и единственный друг, спасибо тебе за все. Береги тебя Господь!
Она обняла и горько заплакала. Больше мы его уже не видели.
Вот такие люди на Руси, тихие, скромные и чистые, как Коля Егоров, готовы всегда постоять за справедливость и прийти на помощь.
Прошло двадцать лет, Сергей Егоров совсем состарился. Глубокие и мелкие морщины изрезали, испещрили его старческое лицо. Он ослаб. Двигался с трудом, шаркая ногами, обутыми в чесанки. По дому работала только Марья. Дети все жили в городе, судьбы их, печальные и трагичные, камнем лежали у матери на душе. От Сергея многое скрывали, жалели его.
Под окном ревел трактор, тяжело, с надрывом. Остановился, и не заглушая грохот двигателя, из кабины спрыгнул высокий, статный, вечно чумазый улыбающийся Вовка Орлов. Он притащил здоровенный сучклявый дуб-сухостой, что лет десять лежал на краю леса без надобности. Да и кому он нужен – в диаметре более метра.
– Вот, дядя Сергей, завтра приду распилю и расколю, а то зимой-то завернет, будет тебе как на фронте в сорок первом. Прыгнул и умчался, разбрасывая грязь и пугая зазевавшихся кур, гусей и поросят.
На крыльце в чесанках, фуфайке и без шапки Сергей стоял долго. Ветер трепал его седые волосы, без того узкие глаза полны были безудержных слез, которые текли по желтым морщинистым щекам. Вовка, Вовка какой ты бесшабашный добрый человек! Что-то еще бормотал старик на чувашском языке, но я думаю, что это тоже были слова благодарности, искренней признательности молодому человеку. Ночью Сергей думал, а когда в его жизни было счастье, радость. Когда был его звездный час? Может, на фронте, когда генерал, командир дивизии, после страшного боя перед всеми бойцами снял с себя орден, крепко обнял невысокого солдата с узкими глазами и перед всеми вручил ему третий орден Славы?
На следующий день к Егоровым пришло деревенское начальство. Честь и совесть всей деревни. Мол, так и так, откуда этот дуб, строго сказал деревенский учетчик в зеленой форменной фуражке, такую носили избранные, как бы подчеркивая свою значимость и превосходство, относя себя к блюстителям закона и порядка:
– Где, Сергей Иванович?
Дарья с трепетом стояла на крыльце в старом желтом цветном платке, затрепанном платье, а засаленый передник только дополнял внешний вид испуганной старухи.
– Ты передай, завтра милиция приедет, а там знаешь, что будет, как повернут – не знаю.
Марья передала слова Сергею. Старик от услышанного весь побелел, засуетился, еле-еле залез по ступенькам на печь. В животе с левого бока екнуло и заныло – это его фриц в сорок втором саданул кинжалом. Вроде не болело. А тут.... Что он думал в эту ночь, я не знаю. К утру он умер. Через два дня приехала милиция. У крыльца стояла крышка гроба. Не заходя в дом, один из них, наверное старший, в очках, что-то приказал председателю сельсовета, быстро сели в уазик и укатили. Дуб через час оттащили на край оврага, где и по сей день он лежит. Лежит как памятник, как укор всем деревенским «доброжелателям». Проходя мимо, стыдливо отворачивали низко опущенную голову жители. Стыдно и обидно было всем.
Федор Куреин.