12 сентября 2009 г.
«Ничего не бойтесь»
Когда начали колокола снимать с церквей, наша церковь стала бороться за колокола, чтобы не сняли.
Один наш, деревенский, был тогда партийным начальником – Серебряков Николай. Предупредил, что завтра явятся из района по нашу звонницу. «Собирайтесь, – говорил он. – Беритесь за вилы. Вы, женщины, ничего не бойтесь, золу в глаза приезжим бросайте. Но только взаправду никого не поколите».
Мужики с вечера собрались, вместе переночевали, а утром, когда начальники приехали, то видят: все семеновские жители с вилами стоят на дороге, кричат: «Не дадим снимать, вы нашу смерть получите, а не колокола».
Начальники испугались, что их покалечат, и уехали несолоно хлебавши.
Жук-жук
Порядки у нас в Семеновском были строгие. В субботу грехом считалось песни петь или плясать.
Однажды отправилась я в этот день в гости к подруге. Ее мать тетя Настя ушла в храм на вечернюю службу, а из взрослых в доме оставалась только учительница-квартирантка. Хотела она нас приветить, говорит: «Давайте я вас чаем напою с печеньем и конфетами». Мы обрадовались, конечно, набросились на угощение. Потом она завела патефон и стала учить нас танцевать.
Мы сцепились, пляшем и песенку припеваем:
По дороге жук-жук.
По дороге черный.
Посмотри-ка, мама,
Какой он проворный!
Лет по десять нам в ту пору было. И не услышали, как тетя Настя из церкви вернулась. Схватила она ремень да как начала нас стегать.
Пешком через Урал
Папу на войну не взяли, у него одного легкого не было. 22 июня 1941 года застало нас в Челябинске. Помню, как зарыдали женщины, а мужчины стали собираться в военкомат. Папа тогда работал на заводе, где снаряды делали, танки.
Жили голодно, ездили по деревням, меняли вещи на продукты.
* * *
Когда папе стало похуже, отпустили его с завода. И он нам сказал: «Я хочу на родине умереть». Пассажирских гражданских поездов тогда не было, одни военные. Поэтому пошли мы из Челябинска пешком домой. Шли лесом, шли по шпалам.
Два месяца были в дороге, а я голодна не была. Так дружно люди жили в те времена. Зайдем в село, нас спросят, куда путь держим. Мы отвечали. Народ хоть и бедный был, но последним делился.
В лесу мы грибы, ягоды собирали. Когда встречали дезертиров в лесу, они спрашивали, нет ли у нас хлебца немножко покушать. Когда было – мы делились. Встречных они не обижали. Мне 16 лет было – девушка молоденькая, но все обошлось. Поговорят с папой и мамой и дальше в лес уйдут. Много их было, повсюду скрывались.
На станции
Из Челябинска вернулись, стали в колхозе работать. Но в те времена приезжали с милицией, хватали девушек на работы – кого на торфоразработки, кого на железную дорогу. Мы прятались, чтобы не угнали. Но милиционеры, бывало, ночью придут, возьмут нас, сонных, запрут в сельсовете и за новыми девушками отправляются.
А как попала на работу – за побег 5 лет дают, за опоздание – 15 суток. Я оказалась на железнодорожной станции. Мы, девушки, снабжали паровозы дровами. Вручную пилили. Двое поднимут, одна несет. Худо было, все время хотелось есть.
* * *
Однажды меня отпустили домой на побывку. Легла я на русскую печку, уснула. И увидела наш святой домик.
Рядом с селом забил когда-то родник, старики помнили, как это произошло. На этом месте иконку нашли и построили часовню – не часовню, а дом большой. Крыша с крестом, а посреди колодец в полу – воду черпать. Стены были обвешаны иконами. Перед образом Параскевы-мученицы лампадка теплилась. Кто мог, хлеб здесь оставлял для бедных. На Крещение службу там совершали, батюшка приходил воду освящать. Со всех окрестных деревень собирались люди, снимали лапти, одежды, обливались и даже детей купали.
Как-то раз председатель сельсовета Мишутин, коммунист, взял и снес наш домик – по бревнышку раскатал. Тогда жители написали жалобу в Москву, и пришел ответ: все отстроить заново. И как ни унизительно это было Мишутину делать, а пришлось.
* * *
Я с детства любила дружить с бабушками, которые внушали мне любить Бога. У них много было книжек святых, они их мне доверяли. А женщины в селе узнали, что я читаю, стали приходить, просить: «Надя, ты почитай нам, мы послушаем». Одну прочитаю, мне старушки другую дают. И в Челябинске потом с одной бабушкой познакомилась. У нее все святые книги коммунисты сожгли, но она много молитв успела списать и меня им учила.
А одна из тех молитв, которые я списала в Челябинске, очень потом помогла.
* * *
Начальник у нас на станции был партийный человек по фамилии Цепилов. Он поссорился со стрелочником Чугуновым, и тот стал ему мстить. Как-то положил на рельсу железяку, чтобы поезд сошел с рельсов (аварию сделать), и пошел к себе в будку. Сторож, когда делал обход, увидел железку и понес ее Чугунову. Спросил:
– Чугунов, я вот железяку нашел. А ведь мог и поезд сойти с рельсов. Кто же этого хотел?
Тот и отвечает:
– Сейчас начальник пробежал, я видел.
А потом и свидетеля стрелочник нашел, подговорил его. В то время пришла ко мне его жена Надежда, сказала:
– Сегодня ночью повезут моего мужа. Хочу собрать ему мешочек с гостинцами: рубашку да махорку положить. Нет ли у тебя табака?
Самосад у меня был, его в Семеновском выращивали и переправляли для продажи. Отсыпала сколько нужно, а потом говорю:
– Надя, ты не против, если я в обшлаг рубахи молитву зашью Пресвятой Богородице?
– Нет, – отвечает. – Делай, как считаешь нужным.
И вот вынесли ему приговор. Признали виновным. А на суде были Чугунов и еще один парень, который против Цепилова показания давал. И вот, как прочли приговор, этот парень молодой Александр вдруг поднимается с места и говорит:
– Выслушайте меня. Цепилов не виноват ни в чем. Меня подговорил стрелочник Чугунов. А я ничего не видел.
Цепилова освободили, и он, как только вернулся на станцию, первым делом зашел ко мне.
– Спасибо тебе, – сказал. – Ты меня спасла. Хочешь, наизусть прочту твою молитву?
И заплакал.
Конец войне
Когда война началась, много зерна разворовывалось. И чтобы уберечь его, договорились половину семеновского храма занять под хранилище. Когда мы из Челябинска вернулись, мой папа Ефремов Дмитрий Иванович стал сторожить и церковь, и зерно, и все имущество. Там одна икона на столе стояла круглая. Папа боялся, что ребятишки с улицы дотянутся, поломают. Переставил на стол. Утром пришел, она снова на окне, как ни в чем не бывало. Папа удивился.
Однажды, осенью 44-года это было, я проснулась. Вижу: в храме огонек, как от лампадки. У нас в церкви прежде всегда лампадка горела перед образом святой Параскевы, а в войну перестали ее зажигать. Наш дом рядом стоял, и все было видать. Бужу отца:
– Папа, наверное, весовщик пришел, в окнах свет видно.
Отец посмотрел в окно: и верно, горит. Пошел в храм, вернулся задумчивый. «Темно в храме», – говорит. А в окно смотрим и снова свет видим. Чудеса. Тут отец сказал маме:
– Дуняша, сходила бы ты в храм, может, мне послышалось: какое там пение идет, прямо пасхальное! И мужские голоса слыхать, и женские, очень красивые.
Мама пошла, возвращается радостная:
– И верно, поют, – говорит. – Как хорошо! В окошко заглянешь – тихо, а на шаг-другой отойдешь, снова все слышно.
Мы никому не стали об этом говорить, могли арестовать за агитацию. Но с тех пор стали ждать конца войны. Решили, что было нам знамение, что Господь благословил храму скоро открыться. Так и получилось. После войны опять стала продолжаться служба.
В последний год войны стали забирать мой возраст – 25-го года рождения. Мы, девчонки, пошли провожать ребят до речки. Сказали:
– Ну, ребята, мы будем вас ждать, возвращайтесь с победой. Из десяти человек трое вернулись, один вскоре умер.
Папа очень хотел дожить до победы. Говорил:
– Я скоро умру, но хочу увидеть – кто победит. Верю, что наши. Русский народ – сильный.
Умер он в апреле 45-го года, в самый разлив. Нескольких дней до победы не дожил.
Рояк Надежда Дмитриевна,
г. Сыктывкар-с. Семеновское (эти воспоминания мы печатаем в сокращенном варианте из православной газеты Севера России «Вера»).